Саар

Саарская область невелика - 50 х 50 км. Но Саар -  это уголь, чугун, сталь, прокат. Это маши­ностроение и химия. Согласно Версальскому договору Саар на 15 лет был отдан под мандат Лиги Наций, ее дальнейшую судьбу, должен был решить плебисцит. Лига Наций в эти годы управляла Сааром лишь формально, подлинным хозяином была Франция.

Накануне плебисцита, по словам А. Симона: «Всесторонние обследования, проводившиеся нейтральными наблюдателями, говорили о том, что большинство жителей этой области с преобладающим католическим населением предпочло бы воздержаться от присоединения к национал-социалистской Германии»[1]. Однако на плебисците 13 января 1935 г. 90 % взрослого населения Саара голосовало за присоедине­ние к Герма­нии. Мнения относительно немецкого «влияния» на результаты голосования вызывают споры до сих пор. Однако ни Франция, ни Англия, гаранты Версальского мира, не высказали по этому поводу никаких официальных претензий. Позицию Запада отражали слова норвежского министра Кута, который в беседе с советским дипломатом Якубовичем отметил, что Клемансо привел политическую карту Европы в дикий вид, а поэтому мир невозможно обеспечить на базе вечного сохранения версальского статус-кво[2]. Сам Гитлер не скрывал своих намерений и уже в 1930 г. открыто заявлял, что, придя к власти, он и его сторонники «разорвут Версальский договор на части»[3].

Единственным защитником Версаля неожиданно выступил советский нарком М. Литвинов. С трибуны Лиги Наций он посвя­тил саарской проблеме целую речь. Литвинов объяснял Кремлю свое решение тем, что: «Саарская победа может настолько ударить в голову Гитлеру, что он станет более требовательным, чем раньше. Мы тоже не остаемся пассивны­ми и принимаем все меры для противодействия германской агитации»[4]. Литвинов оказался прав, спустя месяц Германия отказалась от статей Версальского договора, ограничивающих ее вооружение.

В марте 1935 г. Геринг официально объявил о наличии у Германии военно-воздушных сил, запрещенных Версальским договором. Спустя несколько дней Гитлер заявил в введении всеобщей воинской повинности. По словам американского историка У. Манчестера, «это был конец Версальского договора. Гитлер его похоронил и уже читал некролог... Рейхсвер стал называться по-новому - вермахт. Люфтваффе сняло свой покров к ужасу Европы. Военное ведомство теперь снова стало всем извест­но, как Генеральный штаб, а морское ведомство… превратилось в военно-мор­ской флот. Новые названия звучали внушительно и были популяр­ны - Гитлер... затронул вер­ную струну».

В то воскресенье был День памяти героев Германии, по которому была устроена официальная церемония. У. Ширер вспоминал: «Я пошел на церемонию… и стал свидетелем сцены, которую Германия не помнит с 1914 года. Весь… этаж был за­полнен светло-серым морем военных мундиров и остроконечных шлемов старой императорской армии вперемешку с военной фор­мой новой армии... церемония стала триум­фальным празднованием кончины Версальского договора и рожде­ния регулярной германской армии. Генералы, и это видно по их ли­цам, были чрезвычайно довольны»[5].  

В ответ на этот демарш «британское правительство выступи­ло с серьезным протестом», но «в той же ноте запрашивало, не хочет ли еще Гитлер принять министра иностранных дел. Для немецкой стороны это было «сенсацией в нужном направлении»», - отмечал английский историк И. Фест[6]. «Франция и Италия были опять готовы применить более решительные меры и собрали… конференцию трех держав в Стрезе... Муссолини настаивал на том, чтобы остановить дальнейшие поползновения Германии, но представители Великобритании с самого нача­ла дали понять, что их страна не собирается применять санк­ции»[7].

По мнению А. Уткина, «это был конец попыток контроля над военным развитием Германии»[8]. Теперь политика умиротворения получала новое содержание. Уступать Германии было уже нечего, умиротворение стало возможно осуществлять только за счет территорий в Европе[9]. У. Доддв те дни отмечал: «Почти все американцы считают, что Германия идет к войне»[10]. Аналогичного мнения был очевидно и британский посол Фиппс, который писал американскому послу в Париже, что «считает Гитлера фанатиком, который успокоится, разве что добившись господства над Европой». В разговоре со своим американским коллегой в Берлине он утверждал, что Германия не начнет войну ранее 1938 года, но что «война — это ее цель»[11].

Аналогичного мнения очевидно были и руководители СССР, Франции и Чехословакии, подписавшие в мае 1935 г. пакт о взаимопомощи. Пакт пре­дусматривал помощь трех стран друг другу в случае, если одна из сторон столкнется с чьей-либо агрессией. Помощь Советского Союза Чехословакии, по инициативе последней, обуславливалась тем, что первой помощь окажет Франция. При этом конкретные формы взаимной помощи не оговаривались.

Пакт вел к усилению позиции Франции и СССР в Европе. Не зря он сразу же вызвал неприятие со стороны остальных европейских стран. Так, норвежский министр иностранных дел Кут обрабатывал полпре­да СССР Якубовича: нельзя доверять французской политике военных сою­зов, порождающей напряженное состояние во всех странах ми­ра. Французы просто не способны ни к чему другому из-за сво­ей ограниченности и узости национального духа[12]. Лондон же больше интересовала реакция Берлина на франко-советский договор…[13].

В этот момент Гитлер решил в очередной раз успокоить «мировое сообщество». 21 мая он выступил с одной из своих самых миролюбивых речей: «Кровь, лившаяся на европейском континенте в течение трех последних столетий, не привела к каким бы то ни было национальным изменениям. В конце концов, Франция осталась Францией, Польша Польшей, а Италия Италией». Войны в Европе, таким образом, бессмысленны: «Война не избавит Европу от страданий. В любой войне погибает цвет нации... Германии нужен мир, она жаждет мира!» А с точки зрения идеологии нацизма территориальные захваты бессмыс­ленны вдвойне: «Наша расовая теория считает любую войну, направ­ленную на покорение другого народа или господство над ним, зате­ей, которая рано или поздно приводит к ослаблению победителя из­нутри и в конечном счете — к его поражению… Германия торжественно признает границы Франции, установленные после плебисцита в Сааре, и гарантирует их соблюдение... мы отказы­ваемся от наших притязаний на Эльзас и Лотарингию — земли, из-за которых между нами велись две великие войны... Забыв прошлое, Германия заключила пакт о ненападении с Польшей. Мы будем соблюдать его неукоснительно. Мы считаем Польшу родиной ве­ликого народа с высоким национальным самосознанием»[14].

У. Додд замечал по поводу этой речи: «Англичане, видимо, поверили обещаниям фюрера. Если и дальше так пойдет, то в ближайшие полгода не будет зак­лючено действительного соглашения о разоружении, и Германия успеет лучше, чем теперь, подготовиться к нападению, как это имело место и в 1914 году»[15]. Лондон не только «поверил» …, но и в июне, в ответ на франко-советский пакт, заключил с Берлином свое соглашение, тем самым по словам Папена: «Великобритания первой признала гитлеровский режим де-факто, заключив с ним военно-морское соглашение, которое находилось в прямом противоречии с Версальским договором»[16].

Днем подпи­сания пакта, отмечает И. Фест, избрали 18 июня, день, когда 120 лет тому назад англичане и пруссаки разбили французов у Ватерлоо[17]. «Невел ревю» — орган бри­танских ВМС писал по поводу пакта: «Хотя Франция и будет опасаться германо-английского договора, ей придется осознать, «что у Англии нет постоянных друзей, а есть лишь постоянные интересы»[18]. «Именно этим интересам, - отмечал И. Фест, как полагали, отве­чало бы признание британских претензий на господство на морях со стороны такой великой державы, как Германия, тем более на столь умеренных условиях, которые выдвинул Гитлер. Эра Версаля, которая значила так много для Франции, отошла в любом случае в прошлое и, как говорилось в докладной записке Форин оффис от 21 марта 1934 года, «если уж прово­дить похороны, то лучше сейчас, пока Гитлер настроен опла­тить услуги похоронной конторы»»[19].

В это время У. Черчилль, впервые за несколько лет, задумался о необходимости пробиться в правительство. «Растущая германская угроза вызвала у меня желание участвовать в работе нашей военной машины. Я теперь знал абсолютно определенно, что ждет нас впереди»[20]. У. Додд в те дни записывал в своем дневнике: «Немцы отмечают воскресные дни мушт­рой и военными учениями. Однако Гитлер постоянно твердит, что он не допустит войны. Возможно, кое-кого из этих бедняг страшит опасность общеевропейского конфликта, однако большинство из них уверено, что война возвышает немецкий характер. Война для них — единственный путь служения родине»[21]. Мнение американского посла: «если Гитлер останется у власти еще лет пять, вероятно, будет война»[22]. В конце года У. Додд отмечал: «Все военные и военно-морские специалисты здесь сообщают, что перевооружение Германии происходит исклю­чительно быстро. Немцы создают величайшую в мире военную машину» и в это время «Англия и Франция предприняли шаг, кото­рый грозит расколоть Лигу»[23]. На этот раз вопрос касался Италии.

Эфиопия

По союзническому договору Италии, за участие в Первой мировой войне на стороне Антанты, были обещаны значительные колониальные компенсации, за счет колониальных империй поверженных противников. Однако по Версальскому договору Италии не досталось почти ничего, из того, что ей обещали союзники[1].

3 октября 1935 г. Италия без объ­явления войны напала на Абиссинию (Эфиопию)[2].  Эфиопия внесла протест в Лигу Наций. А. Иден увидел в агрессии Италии опасность британской колониальной империи и 11 апреля 1936 г. с трибуны Лиги Наций выступил за ее прекращение. В те дни американский посол в СССР Буллит докладывал в Вашингтон, что Литвинов был очень обра­дован решением Великобритании применить санкции Лиги На­ций. «Он [Литвинов] выразил убеждение, что англичане решили уничтожить Муссолини...  что англичане устро­ят блокаду Суэцкого канала... Он предполагает, что, покончив с Муссолини, англичане покон­чат и с Гитлером»[24].

Однако события разворачивались прямо противоположным образом. В декабре 1935 г. Англия и Франция, пытаясь удержать Италию в рамках бывшей Антан­ты, не посоветовавшись с другими членами Лиги Наций встали на сторону Италии и заключили соглашение Хора - Лаваля, предусматривающее передачу Италии значительной части эфиопской территории. И это при том, что итальянские войска, по словам У. Черчилля, никаким путем, кроме контролируемого англичанами Суэцкого канала, не могли выйти к Эфиопии. Гигантские армады британских кораблей на рейде в Александрии одним движением могли бы преградить путь итальянским транспортам. Итальянские военно-воздушные силы по качеству и количеству значительно уступали британским. Тем не менее У. Черчилль поддержал план Хора - Лаваля, дававший Муссолини все, чего тот желал[25].

Поддержка Черчилля, как и сама «идея о соглашении Хора – Лаваля, - по мнению У. Додда, - была вызвана страхом Англии и Франции, как бы в случае падения Муссолини в Италии не восторжествовал коммунизм…»[26]. Лондон правда еще пытался сохранить «лицо» отправив Хора в отставку, на его место министром иностранных дел был назначен А. Иден.

Американский посол следующим образом описывал развивающиеся события: «в огромном дворце Лиги Наций в Женеве со­стоялись совещания Совета Лиги и стран Локарнского договора. Иден не смог, а Фланден, министр иностранных дел Франции, не захотел ничего сделать. Два диктатора счастливы, как никогда. Малые европейские страны… встревожены сильнее, чем когда-либо после окончания мировой войны. Австрия — следующая жертва Гитлера, а Египет - следующий объект вожделения Муссолини. По крайней мере, такой вывод напрашивается на основании имеющихся фак­тов. Англия и Франция… фактически уничтожили Лигу Наций — их единственную надежду избежать войны»[27]. Развитие ситуации привело к концу лета У. Додда к мнению, что: «Отказ от согласованных англо-француз­ских действий против итальянской агрессии в Абиссинии… обрекает демократии в Европе на гибель»[28].