Я не устаю повторять, чтобы вывести здешний народ из ничтожества, требуется все уничтожить и пересоздать заново... Или цивилизованный мир не позже чем через пять десятков лет опять покорится варварам, или в России совершится революция куда более страшная, чем та, последствия которой до сих пор ощущает европейский Запад...

А. де Кюстин, 1839 г. [1]

Особенностью общественного строения России, обусловленной ее природно-климатическими условиями, являлась крайне малая доля и особый характер ее высших сословий. На эти особенности России в 1839 г. обращал внимание А. де Кюстин: «Здесь очень легко обмануться видимостью цивилизации. Находясь при дворе, вы можете почитать себя попавшим в страну, развитую в культурном, экономическом и политическом отношении, но вспомнив о взаимоотношении различных сословий в этой стране, увидев, до какой степени эти сословия немногочисленны, наконец, присмотревшись к нравам и поступкам, вы замечаете самое настоящее варварство, едва прикрытое возмутительной пышностью»[2].

Не смотря на, начавшееся с отмены крепостного права, бурное развитие капитализма доля высших сословий империи почти не увеличилась: дворяне вместе с чиновниками, по переписи 1897 г., составляли 1,5% населения России, а купцы и почетные граждане всего - 0,5%[3]. В 1910 г., согласно налоговым данным, годовой доход свыше 1 тыс. рублей имел только 1% экономически активного населения[4]. И это был по сути весь высший и средний класс России. «У нас нет ни прочной влиятельной аристократии, как в Англии, ни многочисленной зажиточной буржуазии, столь упорно отстаивающей свои имущественные интересы во Франции и Германии, - отмечал в 1906 г., Столыпин, - При таких данных в России открывается широкий простор проявлению социальных стремлений, не встречающих того отпора, который дает им прочно сложившийся строй на Западе»[5].

Не случайно в ноябре 1917 г. на выборах в Учредительное собрание по ведущему купеческому Московскому городскому округу торгово-промышленная группа получила всего 0,35% голосов. Один из крупнейших промышленников России П. Рябушинский так изложил причины исторического поражения своего класса: «Русская буржуазия, численно слабая, не в состоянии была выступить той регулирующей силой, которая помешала бы событиям идти по неверному пути...»[6].

В виду крайне ничтожной доли в России буржуазии западного типа, которая в Европе явилась основным двигателем Реформации, в России возник феномен западнической интеллигенции, которая взяла ее реформаторские функции на себя. Эта интеллигенция, как правило, изначально выходила из средне-обеспеченной привилегированной, дворянско-помещичьей среды, получившей блестящее западное образование. Она восприняла европейские идеи всем пылом своей души.

Но эти западные идеи были бесконечно далеки от российской действительности, европейский взгляд на которую передавал в 1839 г. А. де Кюстин: «В России деспотизм работает всегда с математической правильностью, и результатом этой крайней последовательности яв­ляется крайнее угнетение. Приходишь в негодование, видя суро­вость этой непреклонной политики, и с ужасом спрашиваешь себя: отчего в делах человека так мало человечности? Но дрожать не значит презирать: не презирают того, чего боятся. Созерцая Пе­тербург и размышляя об ужасной жизни обитателей этого гра­нитного лагеря, можно усомниться в милосердии Божием, можно рыдать, проклинать, но нельзя соскучиться. Здесь есть непрони­цаемая тайна; но в то же время чудовищное величие... Эта колос­сальная империя, явившаяся моим глазам на востоке Европы — той Европы, где общества так страдают от недостатка общепризнанного авторитета, производит впечатление чего-то, воскресшего из мертвых. Мне кажется, что предо мною какой-то ветхозаветный народ, и с ужасом и любопытством, в одно и то же время, я стою у ног этого допотопного чудовища»[7].

Столкновение с реалиями своего отечества ввергала передовых представителей образованных классов в отчаяние от их безысходности. Эти настроения ярко отражались в стихах их выдающихся поэтов, А. Пушкин в 1823 г.:

Паситесь мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Спустя пятнадцать лет М. Лермонтов напишет:

Прощай немытая Россия

Страна рабов, страна господ,

И вы мундиры голубые

И ты им преданный народ.

В 1854 г. А. Хомяков - о России:

В судах полна неправдой черной

И игом рабства клеймена,

Безбожной лести, лжи притворной,

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна[8].

В. Печерин, эмигрировавший в 1836 г. из России, «в припадке байронизма» писал:

Как сладостно отчизну ненавидеть,

И жадно ждать ее уничтоженья,

И в разрушении отчизны видеть

Все­мирного денницу возрожденья!

«Русская монархия это узаконенное беззаконие, застывший террор», - писал из эмиграции Д. Мережковский[9]. Просвещенная интеллигенция, воспитанная на примере Запада, по словам Б. Чичерина (1855 г.), не могла мириться с ужасающими любого мыслящего человека реалиями деспотии российского государства[10].

Отмена крепостного права не только не ослабила этих настроений, а наоборот привела к их радикализации: «в 60-х годах с развитием журналистики и публицистики, - отмечал П. Струве, - «интеллигенция» явственно отдаляется от образован­ного класса, как нечто духовно особое. Замечательно, что наша национальная литература остается областью, которую интеллигенция не может захватить.Великие писатели Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев не носят интеллигентского лика...»[11]. «Идейной формой русской интеллигенции, - пояснял Струве, в отличие от образованных классов, - является ее… отчуждение от государства и враждебность к нему»[12]. Однако это отличие было во многом условным и выражалось не столько в форме, а сколько в степени этого отчуждения. Например, даже такой видный представитель образованных классов, как А. Чехов утверждал, что истинный интеллигент в любом случае дол­жен «не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых»... «нужно обороняться от государственной политики»[13].

До какой степени доходило это отчуждение в более политизиованных кругах, приводил пример в 1904 г. К. Крамарж, чешский либерал, отнюдь не питавший симпатий к самодержавию: «Не забуду страшного впечатления, произведенного на меня чтением того, как истерические революционные женщины или девушки целовали первых пленных японских офицеров, когда их привезли на Волгу. А война ведь началась без объявления, предательским ночным нападением, т. е. так, как до сих пор цивилизованный мир не привык видеть начала войны! Но великое английское изречение “wrong or right, my country!” («право или нет, но это мое отечество!») давно сделалось непонятным большой части русской интеллигенции»[14]. Д. Горчаков писал об этой особенности российской интеллигенции еще в 1807-1811 гг.:

Какой к отечеству их жар, к служенью рвенье

И к праху праотцев в душе благоговенье?

Я тщетно русского найти меж ними льщусь:

Всяк англичанин в них, иль немец, иль француз;

Презренье к своему, к чужому почитанье

Им иностранное внушило воспитанье[15].

Покорность народа безгласно терпящего рабские условия своего существования и деспотизм власти вызывали у западнической интеллигенции уже не отчаяние, а настоящую русофобию: «Можно было бы дать анализ совре­менного явления, приобретающего все более патологи­ческий характер. Это русофобия некоторых русских людей – кстати, весьма почитаемых. - отмечалТютчев в 1867 г., - Раньше (во вре­мена Николая I) они говорили нам... что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д. и т. п., что потому именно они так нежно любят Ев­ропу, что она бесспорно обладает всем тем, чего нет в России... А что мы видим ныне? По мере того как Рос­сия, добиваясь большей свободы, все более самоут­верждается (реформы 1860-х годов), нелюбовь к ней этих господ толь­ко усиливается… И напротив, мы видим, что никакие нарушения в области правосу­дия, нравственности и даже цивилизации, которые до­пускаются в Европе (а это эпоха Наполеона III и Бисмар­ка! - В.К.), нисколько не уменьшили их пристрастия к ней...»[16].

«Решительно, презренность имени русского есть единственное объединяющее Россию понятие, с которого парикмахер и профессор, капельдинер и его барин начинают понимать друг друга; а не согласившись в котором - люди теряют общий язык, на коем они могли бы разуметь друг друга..., - отмечал В. Розанов, - Русские в России - это какие-то израильтяне в Египте, от которых хотят и не умеют избавиться, «исхода» которых ожидают, - а пока он не совершился, на них возлагают все тяжести и уплачивают за труд ударами бича…»[18]. И подобные настроения охватывали широкие круги общества от консервативного дворянства, до левой интеллигенции. Примером может являться Волгин из романа Н. Чернышевского «Пролог», который восклицал: «Жалкая нация! – Нация, снизу доверху, все сплошь рабы…» Псевдоним Волгин взял себе основатель социал-демократического движения в России Г. Плеханов.

Парадокс русской либеральной интеллигенции крылся в том, что, не смотря на европейское образование, она была бесконечно далека от тех сил, которые двигали развитием западноевропейской цивилизации. Она прекрасно знала западный опыт, но … только в теории. Она выросла на выкупных платежах, выбиваемых с крестьян, и понятия не имела о реальной жизни, воспринимая внешний блеск Запада за его сущность. «Русская интеллигенция, - отмечал в этой связи Н. Головин, - обладала свойствами тепличного растения. Это приводило к отрыву интеллигенции от реальностей русской жизни, прежде всего, к отрыву от русских народных масс»[19],