Никаким политическим фанатизмом нельзя объяснить то, что мы могли прочитать на предшествующих страницах. Только маньяки и садисты по природе, привлеченные алчностью и возможностью властвования, могли идти и творить свое кровавое дело в таких размерах. Я думаю, что и здоровая психика должна была надорваться в удручающей атмосфере кровавых оргий, ареной которых была Россия за истекшие пять лет.

С. Мельгунов[1]

Исследователь гражданской войны уже не может пройти мимо фигуры С. Мельгунова написавшего в начале 1920-х г. нашумевшую книгу «Красный террор». До этого Мельгунов получил популярность, как серьезный историк эпохи революции и гражданской войны, но вдруг все изменилось кардинально и он вошел в историю, как автор «Красного террора»… Многими, например, авторами «Черной книги коммунизма» эта книга используется, как цитатник, но научный подход требует проверки, если не самих фактов, то, по крайней мере, адекватности высказанных Мельгуновым суждений:

Заложники

Большевики восстановили гнусный обычай брать заложников. И что еще хуже, они разят своих политических противников, мстя их женам. Когда недавно в Петрограде был опубликован длинный спи­сок заложников, большевики арестовали жен ненайденных и посадили их в тюрьму впредь до явки их мужей.

Локкарт 10 ноября 1918 г.[2]

Взятие заложников началось в июле 1918 г. в качестве предупредительной меры, против индивидуального белого террора и контрреволюционных мятежей. Поэтому в заложники главным образом брались офицеры, представители буржуазии и оппозиционных партий в значительно меньших масштабах[3]. Приказ о заложниках вышел в сентябре, по нему заложников брали среди интеллигенции, высшего, чиновничества, буржуазии… они подлежали расстрелу в случае покушения на большевистских вождей. Общее количество «профессиональных заложников» в 1918 г. составляло 3-4 тыс. человек по всей России. Мельгунов пишет о 1026 случаях расстрела заложников в месяцы красного террора, что может, по словам Ратьковского, быть принято, как близкое к истине[4].

Затем стали арестовывать жен и детей в качестве заложников за офицеров, взятых в Красную армию и перешедших к белым, и их часто расстреливали. В марте 1919 г. в Петербурге расстреляли родственников офицеров 86-го пехотного полка, перешедше­го к белым»[5], в Кронштадте - «родственников офицеров, подозреваемых в том, что они перешли к белой гвардии»[6]. Длинные списки заложников и заложниц за дезертиров публиковались, например, в «Красном воине»[7].

Во время крестьянских восстаний заложников брали сотнями, в том числе крестьянских жен вместе с детьми. Например, приказ оперштаба Тамбовской ЧК 1 сентября 1920 г. объявлял: «Провести к се­мьям восставших беспощадный красный террор... арестовывать в таких семьях всех с 18-летнего возраста, не считаясь с полом и если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их. Села обложить чрезвычайными контрибуциями, за неис­полнение которых будут конфисковываться все земли и все имущество»[8]. Как проводился в жизнь этот приказ, свидетельствуют офи­циальные сообщения, печатавшиеся в тамбовских «Известиях»: 5 сентября сожжено 5 сел.; 7 сентября расстреляно более 250 крестьян... В одном Кожуховском концентрационном лагере под Москвой (в 1921—1922 гг.) содержалось 313 тамбовских кре­стьян в качестве заложников, в числе их дети от 1 месяца до 16 лет. Среди этих раздетых (без теплых вещей), полуголодных заложников осенью 1921 г. свирепствовал сыпной тиф[9].

Французский посол Ж. Нуланс негодовал: «Надо было обратиться к истории, чтобы найти примеры варварства, подобные большевистским в этот период. Любое цивилизованное государство, уважающее закон, допускает только один вид наказания - индивидуальный, применимый к преступникам и правонарушителям. Комиссары же заменили его на систему заложников и на коллективную ответственность, действующую только у отсталых народов»[10].

Безусловно, взятие заложников это чудовищная, абсолютно бесчеловечная, террористическая мера, и большевики применяли ее в невероятных (для данной меры) масштабах. Однако все познается в сравнении…

Практика взятия заложников из «населения вражеских территорий оккупированных русски­ми войсками» начала применяться уже во время Первой мировой войны, отмечал лидер эсеров В. Чернов[11]. С началом гражданской войны первыми брать в заложники стали передовые отряды «демократических стран» - комучевцы и белочехи. Уже летом 1918 г. они брали в заложники жен, матерей, сестер, детей советских руководителей[12]. Так, в Самаре по распоряжению КОМУЧа содержались в качестве заложников 16 женщин – жен ответственных работников. Ряд дипломатов из нейтральных стран (Дания, Швеция, Норвегия, Швейцария, Нидерланды), узнав об условиях их содержания, 5 сентября 1918 г. заявила протест против подобных мер[13]. Однако протест остался без ответа. Тем временем заложников расстреливали, в том числе, например, мать летчика Арошева[1], захваченную вместе с семьей в Спасске[14].

Белочехи объявили заложниками членов захваченных Пензенского, Кузнецкого, Сызранского и Саранского Советов[15]. В сентябре 1918 г. в Уфе содержалось более 20 заложников[16]. Заложники содержались как в концлагерях, так и в обычных тюрьмах. В Казани в одиночных камерах сидело по 15-18 человек, арестованные по очереди отдыхали на полу в ожидании расстрела[17]. В тюрьмах зачастую применялись пытки, изготавливались даже специальные пыточные орудия, впоследствии захваченные красными частями[18]. Особенно крупные масштабы система заложничества белочехов примет осенью 1918 г., когда из числа заключенных в октябре 1918 г. будут сформированы знаменитые «поезда смерти». В поездах находилось более 4300 заложников, из которых более трети по пути следования на Дальний Восток погибли от голода, холода и расстрелов[19]. Европа и США узнают о «поездах смерти» от своих корреспондентов на Дальнем Востоке.

Институт заложничества А. Колчак узаконит, издав 23 марта 1919 г. приказ: «за укрывательство большевиков, пропагандистов и шаек должна быть беспощадная расправа… для разведки, связи пользоваться местными жителями, беря заложников. В случае неверных и несвоевременных сведений или измены заложников казнить, а дома им принадлежащие сжигать… Всех способных к боям мужчин собирать… и содержать под охраной на время ночевки, в случае измены, предательства – беспощадная расправа»[20]. В том же марте колчаковцами «из всех ненадежных селений (были) взя­ты заложниками от 5 до 20 человек... с предупреждением, что при попытке восстания их общества заложники будут расстреляны»[21].

Однако сколь ни чудовищно жестоки были меры, применяемые как красными, так и белыми, они меркли в сравнении с той системой заложничества, которую применили к России ее «демократические союзники»: 27 октября 1918 г. глава французского правительства Клемансо извещал французского командующего Восточным фронтом ген. Франше д’Эспере о принятом «плане экономического изолирования большевизма в России в целях вызвать его падение»[22]. Французы абсолютно четко понимали, к каким последствиям это приведет. В своих воспоминаниях вл. князь Александр Михайлович приводил разговор с представителем Клемансо, который утверждал необходимость установления блокады России, подобной той которая «парализовала Германию во время войны... Вокруг России будет воздвигнуто как бы колоссальное проволочное заграждение. Через короткое время большевики начнут задыхаться, сдадутся», а «русский народ получит повод, чтобы восстать» Великий князь отвечал: «Разве ваш шеф примет на себя ответственность за те страдания, которым подобный метод подвергает мил­лионы русских людей? Разве он не понимает, что мил­лионы русских детей будут от такой системы голодать?»[23]

Таким образом, наступление голода и крестьянских восстаний в России, приобретало плановый характер, задуманный и установленный Лондоном, Парижем и Вашингтоном. Лорд Асквит выступавший против блокады в этой связи утверждал, что необходимо: «Либо оказывать России помощь в полной мере, либо предоставить ее собственным силам»[24]. В противном случае интервенция и блокада ведут не к свержению большевизма, а к массовому террору и страданиям местного населения. Так и произошло. «Демократические союзники» превратили в заложников поголовно все население России, от мала до велика, вынуждая его нести коллективную ответственность. Прямыми жертвами голода и радикализма, вызванных блокадой и интервенцией, стали миллионы людей.

Смертная казнь

Нет законодательства, которое бы не давало права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы права правительству приостанавливать все нормы права. Правительство не колеблясь, противопоставит насилию силу.

П. Столыпин

Подчеркивая кровожадность большевиков, Мельгунов обращал внимание, на тот факт, что: «За 1918-1919 гг… по признанию самого Лациса… более 2,5 тысячи расстреляно не за «буржуазность», даже не за «контрреволюцию», а за обыч­ные преступления (632 преступления по должности, 217 — спекуляция, 1 204 — уголовные деяния). Этим самым признается, что большевики ввели смертную казнь уже не в качестве борь­бы с буржуазией как определенным классом, а как общую меру наказания, которая ни в одном мало-мальски культурном го­сударстве не применяется в таких случаях»[25].

Францию Мельгунов очевидно относил к некультурным странам, поскольку там в 1914 г. когда немцы подошли к Парижу, было введено осадное положение. Только в одной столице, в глубоких рвах Венсенского форта за несколько дней были расстреляны сотни воров, хулиганов и прочих элементов, особо опасных в военное время[26]. Американцы также наверно страдали от бескультурья. В 1906 г. из-за грабежей, начавшихся во время землетрясения в Сан-Франциско, войскам был отдан приказ стрелять на поражение. Силами правопорядка всего за месяц было убито более 500 человек, при общем количестве жертв землетрясения около 3 000 человек.

Деникин, по-видимому, так же был далек культуры. Ведь в декабре 1919 г. генерал хоть и запоздало, но изложил свой политический курс в «наказе», включающем такие положения: «Суровыми мерами за бунт, руководство анархическими течениями, спекуляцию, грабеж, взяточничество, дезертирство и прочие смертные грехи - не пугать только, а осуще­ствлять их... Смертная казнь - наиболее соответственное наказание... Местный служилый элемент за уклонение от политики центральной власти, за насилия, самоуправство, сведение счетов с населением, равно как и за бездеятельность -нетолько отрешать, но и карать»[27].

Что касается большевиков, то их противник, один из лидеров меньшевиков А. Мартынов, анализируя стихию террора, приходил к выводу: «Когда власть в стране завоевал пролетариат, все силы ада на него обрушились, и тогда для спасения революции организованный террор стал неизбежен. Но не было ли излишеств в применении террора со стороны обороняющейся советской власти? Да, наверно, были, хотя неизмеримо меньше, чем со стороны наступающей контрреволюции и бесконечно меньше, чем у нас было бы, если бы эта контрреволюция победила... Был ли террор Советской власти неизбежен? Могла ли она обойтись без казней в тылу фронта гражданской войны?.. Смертная казнь есть, конечно, варварство, излишняя, недостигающая цели жестокость, в условиях устойчивого государственного строя, когда государственный аппарат регулярно функционирует и когда преступника в девяти случаях из десяти может постигнуть законная кара. Но могли ли мы, революционеры, зарекаться, что не будем прибегать к смертной казни, в условиях обостряющейся борьбы революции с контрреволюцией… когда отказ от смертной казни равносилен провозглашению почти полной безнаказанности тяжких и опасных для государства преступлений? Я в Ялтушкове был свидетелем жестокой сцены: у мирных обывателей вырвался вздох облегчения, когда "чекист" на их глазах застрелил убежавшего с допроса участника банды, накануне убившей у нас ни в чем не повинную девушку. Не жестокость, а инстинкт общественного самосохранения вызвал у мирной толпы вздох облегчения при виде расстрела бандита...»[28].

В. Шульгин приводил другой пример: «Одесса спокон веков славилась как гнездо воров и на­летчиков. Здесь, по-видимому, с незапамятных времен су­ществовала сильная грабительская организация, с которой более или менее малоуспешно вели борьбу все… четырнадцать прави­тельств, сменившихся в Одессе за время революции. Но большевики справились весьма быстро. И надо отдать им справедливость, в уголовном отношении Одесса скоро стала совершенно безопасным городом…»[29].

Тюрьмы

Большевистская «система властвования» основанная на арестах отмечает «деспотию».

С. Мельгунов, 1923 г.[30]

Сколько же было заключенных? Например, в наиболее известном концентрационном лагере на Соловках в 1920 г. было - 350 заключенных вместе с конвоем. Только в 1923 г. образуется СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения) первыми заключенными были эсеры, меньшевики, анархисты, белогвардейцы, священники и уголовники. (С начала 1930 годов численность заключенных на островах выросла в сотни раз… Но это уже другая история.) В 1920 годах среднегодовая численность всех заключенных уголовных и политических во всех тюрьмах и лагерях Советской России не превышала 150 тыс. человек, т.е. менее 0,1% населения[31].

Для сравнения в начале XXI в. в демократической России, как и у лидера демократического мира - Соединенных Штатов, в тюрьмах сидело 0,6-0,8% населения. Что касается начала 20-х годов ХХ в., то тогда в белофинских тюрьмах, уже после окончания гражданской войны, сидело почти 3% населения страны[32]. На Белом Севере России всего за два года через тюрьмы и концлагеря прошло почти 15% населения региона[33]. В Белой Сибири сначала комучевцы, а затем колчаковцы, устанавливая «народоправство», посадили менее чем за год правления в тюрьмы и концлагеря почти 7% населения подвластных им территорий[34].

Но дело не только в количестве заявлял Мельгунов - в большевистских тюрьмах, утверждал он, условия содержания были гораздо хуже, чем у «белых». Мельгунов приводил пример Пертоминского «красного» концлагеря созданного на берегу Белого моря в конце 1919 г. По свидетельству ссыльных: «Лагерь устроен в старом полуразвалившемся здании быв­шего монастыря, без печей, без нар, без пресной воды, которую выдают в очень ограниченном количестве, без достаточ­ного питания, без всякой медицинской помощи...». Но центральным местом ссылки отмечает Мельгунов стали Соловецкие острова, где в то время находилось свыше 200 заключенных. «Главное ее отличие от дореволюционной каторги состоит в том, что вся администрация, надзор, конвойная команда и т. д. — состоит из уголовных, отбывающих наказа­ние в этом лагере. Все это, конечно, самые отборные элемен­ты: главным образом чекисты, приговоренные за воровство, вы­могательство, истязания и прочие проступки.... (заключенные) ходят босые, раз­детые и голодные, работают минимум 14 ч. в сутки и за всякие провинности наказываются…: палками, хлыстами, простыми карцерами и «каменными мешками», голодом, «выставлением в голом виде на комаров»[38]. В итоге, констатировал Мельгунов, «Обрекая людей на физическую и духовную смерть, власть «коммунистическая» с особой жестокостью создает условия существования, неслыханные даже в трагической истории рус­ской каторги и ссылки»[39].

Действительно уголовники став надзирателями, получив абсолютную власть над  заключенными, не имели никаких моральных границ сдерживавших их животные инстинкты. Как же обстояли дела с содержанием заключенных в «белых» тюрьмах и лагерях?

На том же Севере наибольшую известность приобрела тюрьма на острове Мудьюг в Белом море, созданная интервентами 23 августа 1918 г. Въезд туда для россиян воспрещался, комендант и его помощник по иронии судьбы были офицерами армии страны, когда-то провозгласив­шей знаменитую Декларацию прав человека и гражданина[40]. Опыт у коменданта уже имелся, он «служил перед этим по тюремному делу в какой-то колонии, где приобрел навык в обра­ботке туземцев»[41].

Столкнувшись однажды с тем, что происходило в этом лагере, не выдержал даже, союзный французам член правительства Северной области: «Трудно удержаться, не ука­зав… на образцы худшего применения средневековой инквизиции на Мудьюге…»[42]. Лишь в течение недели (март 1919 г.) на Му­дьюге умерло 22 человека[43]. Причины смерти голод, цинга, тиф, гангрена, холод. К моменту посещения лагеря министром внутренних дел правительства Северной области В. Игнатьевым заключенных было около 300 человек, смертность составила свыше 30%, за пять месяцев. Об оставшихся Игнатьев писал: «Общее впечатление было потрясаю­щее - живые мертвецы, ждущие своей очереди»[44]. К закрытию лагеря вымерло более половины заключенных, выжившие большей частью представляли собой полуживых безнадежных калек[45].

Примеру «цивилизованных союзников» последовало и «белое» правительство ген. Миллера, в середине 1919 г. организовавшее каторжную тюрьму в бухте Иоканьга на пустынном мурманском побережье Белого моря. В тюрьму было сослано свыше 1200 человек, в основном политических. Начальником тюрьмы был бывший начальник Нерчинской каторги, «личность безусловно ненормальная», отмечал член правительства Северной области эсер Б. Соколов. «Режим Иоканьгской каторги, — вспоминал один из ее узников П. Чуев, — представляет собой наиболее зверский, изощренный метод истребления людей медленной, мучительной смертью»[46]. «Если бы мне кто-нибудь рассказал о нравах Иоканьги, то я бы ему не поверил. Но виденному собственными глазами нельзя не верить», - подтверждал Б. Соколов[47].